Вечность вместо жизни

В издательстве АСТ Москва вышел сборник с дважды неприятным мне заголовком: "В Питере Жить". Во-первых, мне не нравится амикошонское "Питер". Во-вторых - сиюминутная аллюзия на Шнура.

А о том, каково содержание сборника - судить уже, увы, не мне. Ибо я - один из его авторов ))

К сему прилагаю мой текст.



Вечность вместо жизни


У меня нет любимых петербургских мест. Как нет «любимых мест» в себе самом. Город – это я, и это то, что меня очаровало и обмануло.

Город стоит на холодном болоте
Город зимой лихорадка колотит
Летом его духота согревает
Город на сваи свои забивает
И погружается снова в болото.
Экскалибур не сберёг Камелота…

Дома в центре города рушили столько, сколько я себя помню. Когда мне стукнуло лет 14, я стал таскать c развалов кирпичи с заводскими клеймами и обломки изразцов от разрушенных каминов. Складывал их под шкафами и диванами. Собрал почти все, какие были в старом Петербурге. Больше 200 штук.

Кирпич скрежещет,
Ржавчина крошится –
Ломают дом.
По плану –
Бесфасадная теплица:
Стекло, бетон…

Чугунный шар,
Как тяжкая планета,
В пролом летит,
Сметая выдуманных где-то
Кариатид.

Бронзовые ручки в старых петербургских квартирах возбуждали меня больше, чем сложенные «нога на ногу» ляжки одноклассниц, заманчиво уходящие «куда-то в неведомую даль»…

Есть дом на Загородном – милый старый дом,
Останки мирового капитала.
Фонарь, рустовка – заяц с пухлым ртом,
И спящих окон сонные забрала.

Я пил там кофе, возмущался, ржал,
Напротив трепыхались две косички.
И шёл потом на Витебский вокзал,
И ехал на зелёной электричке.

Театр квадратный, глупые спектакли,
Растерян близорукий Грибоедов.
Я полз на верх семиэтажной сакли
И грыз мечту, в тот день не пообедав.

Горела ночь. Застыли магазины,
Звенел трамвай внизу, на перекрёстке.
И, душный рот спасительно разинув,
Стоял я, перепачканный в извёстке…

Мужчине не пристало розоветь!
Но прошлое – единственно прекрасно.
И вспомнить, и о чём-то пожалеть –
Так хорошо! Так чудно! Так напрасно…

Мысль о том, что старый город исчезает каждый день и что на его место приходит сплошной советский Уродск, терзала меня. Один раз я подговорил одноклассника, и мы – «в целях музеефикации» – свинтили две красивые круглые ручки с квартирных дверей одного из домов на Каменноостровском (в ту пору – Кировском). Поскольку свинчивал напарник, он забрал себе более красивую – из эбенового дерева. А мне досталась обычная круглая, деревянная, но с хорошим бронзовым «подножием». Она и сегодня – на моей двери. Сохранил ли свой воровской трофей мой одноклассник Коля? Трудно сказать. Он вскоре эмигрировал с семьёй в США. Да и на дело он пошёл не красоты, а азарта ради… Мы с ним потом много дрались. По другим поводам. Просто разные оказались люди…

Гудят, как нервы, провода,
Из тучи падает вода.

Дома стоят, как сундуки.
Пролёты поперёк реки.

Санкт-Петербург давно смешон,
Хотя и недопотрошён.

Город был со мной каждый день все два года, которые я оттарабанил в дальних немецких гарнизонах. Я ему жаловался, искал утешения. Или спасения? Наверное, это были молитвы. Наверное, город был для меня чем-то вроде бога для верующих. Я не верил в бога. Да и чёрт с ним, с богом. Кто его видел? А вот город – я видел. И помнил…

В который раз я это вижу:
Гравюрных набережных снег,
Туманных игл застывший век,
Косую мартовскую жижу.

Весна ли, осень – всё равно,
Не холод – сумрак и сомненье.
И мне понять не суждено
Природы вечное томленье.

Я помню. Это ли судьба?
Меня влекут и развлекают,
Пинают, головой кивают,
Роняют жирные слова.

Я забываю, забываю,
И снова помню. Что за чёрт?!
Уж не во сне ли я летаю?
Уж не в аду ли я пылаю –
В соцветье этих пьяных морд?

Мой город! Камень полувечный!
Тобой ли душу разодрать?
В степи гнилой, бесчеловечной
Кого мне звать?
(1984, гарнизон Цайтхайн)

Мне страшно хотелось, чтобы город взял реванш у судьбы. У Москвы. Чтобы растоптал её, как Медный всадник – гадюку. Но я с самого начала не очень-то верил в то, что это возможно…

Погода в нашем городе
Дуреет год от года:
То слякотно,
То холодно;
Косит, на шпиль наколота,
Под некий старый зонт!
Когда мы будем молоды –
Случись такая мода! –
Мы сдёрнем это полотно
С архангельского золота
По самый горизонт!
Вот только что-то с модой этой –
Вечно не везёт!

И всё равно мечтал.

В этом городе
Черством, как чёрств
Саваоф,
У беременных плит,
У поклонных голгоф
Что-то рвётся внутри,
Что-то желчью горит
И висят фонари,
И кобыла парит…

Но что-то держало этот город в оцепенении, не давало ему «воскреснуть». Что-то убило его или заколдовало навсегда. И это что-то – он сам, его проклятая нетерпеливая гордыня, превратившаяся в итоге в комок испуганных снов и закошмаренных «славных воспоминаний».

В этот вечер, когда расплетали деревья косы
И закуривал ножку козюю ветерок
Шли кого-то резать и потрошить матросы
И пускался цыганочкой пьяной лихой большевистский курок.
И глядели на это дома, и глядели люди,
И под тучами, небо закрывшими, город стыл.
Ничего больше в этой могиле 5-миллионной не будет.
Будут белые ночи над ней.
И, как рёбра в гробу, – разводные мосты.
Будут тени веков,
Промелькнувших, как сон поэта,
Будут ленты судеб, словно пелены на мертвецах.
Будет рифма – инфляцией сглоданная монета
И кудрявые боги – как видеокамеры на дворцах.

Девушка сказала мне: «Что ты ждешь от Петербурга? Он уже всё, что мог, сказал и сделал. “Цивилизация на пенсии”. Оставь его в покое. Поехали лучше в Москву!» Я не поехал. И она не поехала. Осталась здесь. И до сих пор, конечно, в обиде. На меня? На город? На всё вообще? Не думаю, что она нашла ответ…

Нева, похожая на чёрный
Кисель,
И я, похожий на клоуна,
Идущего из цирка на
Карусель,
Барышнями зацелованного,
В воздухе пыль, гарь, вонь,
Город речной тлеет,
Одинокая бродит в чане гармонь,
Вода на луну блеет...
И что за напутствие,
Что за китч,
В которой по счёту позе...
Как ныне сбирается вещий Ильич
В Финляндию на паровозе...

Чем дальше город замирал в безвременье, тем больше напоминал прекрасного вампира, которого ты зачарованно любишь и который дарит тебе в ответ лишь бессмертные холод и пустоту. И возвращает тебя туда, откуда ты так хотел вырваться – чтобы спасти себя и его…

Золото по небу пролетело,
Смыло рукавом свинец и пыль
Тело влезло в тело –
И вспотело,
И заколыхалось, как ковыль.
…Медленно сужались междометья,
Радио хрипело о войне…
Радостно – и радостно вдвойне, –
Больше нет
Двадцатого столетья!
Некому обиды раскатать,
Некому прийти и извиниться.
Время – тать, пространство – тать
И город – тать.
Магадан, прикинувшийся
Ниццей.

И душит невыносимой памятью, которая повёрнута к тебе каменной чёрной пастью с каждого эркера, из каждой подворотни, каждой ступени каждого лестничного пролёта...

Вереницы вагонов, как каторжники на перегоне,
Кандалами сцеплёнными раскачиваясь и громыхая,
Прут через мост, над усиками испуганного трамвая,
Монотонной своей предаваясь мантре-агонии.

Что везут они? Смерть? Или жизнь? Неважно.
Жизнь – убьёт и умрёт. А смерть – станцует.
Кровью грязной горит предночной небосвод бумажный,
И клянут мертвяки имя господа всуе.

Вот последний вагон исчезает, и грохот гаснет.
Город так же стоит – горбатым вопросом в небо.
И куском недоеденного Блокадой хлеба
Застревает в горле комком петербургское счастье.


Что остаётся? Бродить по улицам. Декламировать Хармса. Проклинать империю и любоваться ампиром. Писать стихи под подушку. И снова слоняться меж петербургских домов, как между силуэтов прекрасных чужепланетных надгробий. И делать вид, что продолжаешь жить и любить.

Был солнечный день,
Но холодный.
Я грелся в машине,
Чёрными очками заслоняясь от солнца.
Город моей мечты давно уже стал немодный,
И я его даже разлюбил слегонца.
Но ехал куда-то,
И встречи ждал,
И в кафе стучался.
И то, что вокруг, хоть какой-то смысл всему придавало.
10-е мая (или 11-е?) – нет, не останется в памяти эта дата,
Не родился никто,
Не скончался,
И не вылетели даже комары из подвала.

И снова бродить. Или просто смотреть из окна. И чувствовать, что стареешь и скоро умрёшь. И отдавать этой убивающей и умирающей красоте последнее – в обмен на никчёмную окрылённость.

Грифон на Банковском мосту.
Облезла позолота.
Царапки по всему хвосту –
Привет от санкюлота.
На этих крыльях не взлететь,
Когтями мост не сдвинуть.
Стоять покрашенным на треть
И в снах о прошлом стынуть.
И видеть правильных людей
С неверными мечтами,
И разжимать чугун когтей,
И молодеть летами,
И снова просыпаться зря,
И мост крепить в пролёте,
И ждать, когда лучом заря
Скользнёт по позолоте…

Вздыхая, понимать, что не умер. И вдыхать полной грудью что-то невообразимо влажное и больное, что есть – петербургский воздух. Или душа?

Увы, товарищи, увы,
Ни я не вылуплюсь, ни вы.
Мы невский воздух в грудь вберём –
И все умрём.

Есть ли в нас что-то, помимо города? Музыка? Книги? Картины? Любимые люди? Любимая работа? Не знаю. Мне кажется, что всё то, что без Петербурга – этого у нас нет. Или нас там нет. Даже если мы, вроде бы, там. И там красиво. И уютно. И хорошо. Потому что мы – петербургские зомби. Рабы красоты, которую не в силах сберечь и которая убила нас и даровала нам вечность.

У семи без глазу нянек
В люльке спит дитя.
Осенью мороз подвянет,
Листья в такт крутя.
Выползет из нор прохожий
Выйдет в рейс трамвай
Город с потускневшей рожей
Заглянул за край –
Не увидел ничего там.
И опять продрог. И сердечная икота
Болью между ног
Отдаётся, словно шлюха –
Разговорчиво и глухо.

Мой 16-летний сын не хочет быть похожим на меня. И, наверное, правильно делает. Он любит путешествовать и не любит ходить по музеям. В отличие от меня, объездил почти всю Европу. И как-то сказал: «Такого красивого города нигде больше нет. Венеция, Рим, Флоренция? Нет. Париж, Прага? Нет. Барселона, Амстердам, Таллин? Тоже нет. Там просто есть «что-то старенькое». А здесь – огромный город целиком. И я хочу жить только в центре Петербурга. Не в новостройках. Хотя там есть классные квартиры».
Вот, наверное, и всё…

Плотной обёрткой обернута наша вселенная
Дремлет притихшая крейсер «Аврора» нетленная
В небе купается чёрная с синим красавица
Вам этот город не нравится?
Правда, не нравится?..

Даниил КОЦЮБИНСКИЙ